Неточные совпадения
— Нет, — ответил Самгин и пошел быстрее, но через несколько шагов девушка обогнала его, ее, как ребенка, нес на руках большой, рыжебородый человек. Трое, спешным шагом, пронесли убитого или
раненого, тот из них, который поддерживал
голову его, — курил. Сзади Самгина кто-то тяжело, точно лошадь, вздохнул.
Привалов схватился за
голову и забегал по комнате, как
раненый зверь; вопрос Бахарева затронул самое больное место в его душе.
Раненое животное поднимало
голову и, видимо, кончало расчеты с жизнью.
В шалаше, из которого вышла старуха, за перегородкою
раненый Дубровский лежал на походной кровати. Перед ним на столике лежали его пистолеты, а сабля висела в
головах. Землянка устлана и обвешана была богатыми коврами, в углу находился женский серебряный туалет и трюмо. Дубровский держал в руке открытую книгу, но глаза его были закрыты. И старушка, поглядывающая на него из-за перегородки, не могла знать, заснул ли он, или только задумался.
На лавках
голова к
голове лежали две человеческие фигуры, закрытые серыми суконными свитками. Куля взял со светца горящую лучину и, подойдя с нею к одному из
раненых, осторожно приподнял свитку, закрывающую его лицо.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув
голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль
раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Укладывая
раненого на диван, она ловко развязывала его
голову и распоряжалась, щуря глаза от дыма папиросы.
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются,
голова с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на
голову, которую подставляет ему
раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
В это время навстречу этим господам, на другом конце бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова на стоптанных сапогах и с повязанной
головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он вчера присядал перед Калугиным, и пришло в
голову, как бы они не подумали, что он притворяется
раненым. Так что ежели бы эти господа не смотрели на него, то он бы сбежал вниз и ушел бы домой с тем, чтобы не выходить до тех пор, пока можно будет снять повязку.
Один, с подвязанной какой-то веревочкой рукой, с шинелью в накидку, на весьма грязной рубахе, хотя худой и бледный, сидел бодро в середине телеги и взялся было за шапку, увидав офицера, но потом, вспомнив верно, что он
раненый, сделал вид, что он только хотел почесать
голову.
Мятежники хватали их в тесных проходах между завалами и избами, которые хотели они зажечь; кололи
раненых и падающих и топорами отсекали им
головы.
Я перепрыгнул ров, не помня себя… Перед самыми глазами ослепил и оглушил меня выстрел, блеснул ятаган над
головой и — фигура в красной феске… Я всадил штык в эту фигуру; сзади, вместе с ней, нас столкнули наступавшие, и мы оба полетели в ров… Урра!.. Алла!.. Стоны
раненых, выстрелы ружей, хрип умирающих слышались мне, а я лежал, придавленный окровавленной фигурой в красной феске… Вдали гремело: бау-бу, бу-бау!..
— Что делать, — говорил он, — выписали меня из гошпиталя… Родных никого… Пристанища нет… Я к тому, к другому… Так и так, мол, нельзя ли местишко… А он, кому говорил-то, посмотрит на ногу, покачает
головой, даст там пятак — гривенник, и шабаш… Рубля два в другой раз наподают… Плюнул это я места искать… В приют было раз зашел, прошусь, значит,
раненый, говорю.
Так шайка и не могла взять монастыря, несмотря на отчаянный приступ. Начало светать, когда мятежники отступили от стен, унося за собой
раненых и убитых. Белоус был контужен в
голову и замертво снесен в Дивью обитель. Он только там пришел в себя и первое, что узнал, это то, что приступ отбит с большим уроном.
— У-ух! — стонет
раненый, покачивая
головой, похожей на растрёпанный кочан капусты, а тёзка, посвистывая, старается — чистит ему лицо, как самовар.
— Кость цела? — спрашивал Егор, осторожно снимая с
головы раненого кровавую тряпицу.
Когда мы подошли к
раненому, он сидел, охватя
голову руками, и, сцепив зубы, тихо ныл...
Полицеймейстер через день успокоительно докладывает, что вот еще два-три
раненых выздоровели и выписались из больницы; жена, Мария Петровна, каждое утро пробует губами его
голову, не горячая ли, — как будто он ребенок, а убитые — зеленое, которого он перекушал.
— Слава богу, — проговорил
раненый, не чувствуя, как слезы текли по его щекам. Мысль о брате мелькнула на мгновение в его
голове. — «Дай бог ему такое же счастье», — подумал он».
Эта мысль в первый раз сверкнула в ее
голове, когда принесенный в госпиталь
раненый майор пришел в себя и, поведя глазами, остановил их на чепце Катерины Астафьевны и зашевелил губами.
Подобрав
раненых и похоронив убитых, солдаты спали теперь мирным сном, укутавшись с
головой в свои шинели, Белым призраком казался в надвигающемся бледном рассвете высокий костел с прогоревшей крышей. Жертвы австрийского бесчинства давно были убраны и зарыты в общей братской могиле.
— Братцы, да где же наш капитан? — хотел он крикнуть ближайшим солдатам и в ту же минуту два дюжие австрийца наскочили на него. Уже блеснуло лезвие сабли над
головой юноши, но чья-то быстрая рука изо всей силы ткнула штыком в одного из нападавших и тот, обливаясь кровью, упал в общую кучу
раненых и убитых.
Смутно помня дорогу к русским позициям, Милица, не теряя времени, поплелась по ней. Отекшие от бечевок ноги все еще не могли служить ей, как следует. Да и общая слабость мешала быстро и бодро подвигаться вперед. К тому же,
раненое плечо ныло все нестерпимее, все больнее и по-прежнему каждый шаг, каждое движение девушки болезненно отзывались в ране, и по-прежнему туманились и неясно кружились мысли, и прежняя странная тяжесть наполняла
голову. С трудом передвигая ноги, она подвигалась вперед.
Я хочу искренно ответить себе на вопрос: боюсь ли я? Нет, и мне это очень странно. Раньше я не представлял себе, как можно жить окруженным всеобщею ненавистью; когда я видел
раненых и изувеченных, мне порою приходила в
голову мысль: неужели и со мною может когда-нибудь случиться подобное? Теперь же я представляю себе все это очень ясно — и только улыбаюсь. Как будто я теперь совсем другим стал. На душе светло и бодро, кругом все так необычно хорошо, хочется борьбы и дела.
Раненых вносили в палаты, клали на кханы, устланные соломою. Они лежали и сидели — обожженные, с пробитыми
головами и раздробленными конечностями. Многие были оглушены, на вопросы не отвечали и сидели, неподвижно вытаращив глаза.
Проехала крытая парусиною двуколка, в ней лежал
раненый офицер. Его лицо сплошь было завязано бинтами, только чернело отверстие для рта; повязка промокла, она была, как кроваво-красная маска, и из нее сочилась кровь. Рядом сидел другой
раненый офицер, бледный от потери крови. Грустный и слабый, он поддерживал на коленях кровавую
голову товарища. Двуколка тряслась и колыхалась, кровавая
голова моталась бессильно, как мертвая.
Вечером на небольшой станции опять скопилось много эшелонов. Я ходил по платформе. В
голове стояли рассказы встречных
раненых, оживали и одевались плотью кровавые ужасы, творившиеся там. Было темно, по небу шли высокие тучи, порывами дул сильный, сухой ветер. Огромные сосны на откосе глухо шумели под ветром, их стволы поскрипывали.
Раненых предстояло везти за пять верст, на Фушунскую ветку. А многие были ранены в живот, в
голову, у многих были раздроблены конечности… Из-за этих
раненых у нас вышло столкновение с главным врачом, и все-таки не удалось оставить их хоть до утра.
Утром пришло распоряжение, — всех
раненых немедленно эвакуировать на санитарные поезда. Для чего это? Мы недоумевали. Немало было раненных в живот, в
голову, для них самое важное, самое необходимое — покой. Пришлось их поднимать, нагружать на тряские двуколки, везти полторы версты до станции, там опять разгружать, переносить на санитарный поезд…
Оказывается, и вчерашнего приказания эвакуировать
раненых они тоже не исполнили, а всю ночь оперировали. У одного солдата, раненного в
голову, осколок височной кости повернулся ребром и врезался в мозг; больной рвался, бился, сломал под собою носилки. Ему сделали трепанацию, вынули осколок, — больной сразу успокоился; может быть, был спасен. Если бы он попал к нам, его с врезавшимся в мозг осколком повезли бы в тряской повозке на Фушунскую ветку, кость врезывалась бы в мозг все глубже…
Солдаты, несшие
раненого, и Суворов достигли перевязочного пункта. Искусный старый фельдшер Иван Афанасьевич быстро и умело принялся за дело. Он положил
раненого на кожаный матрац и исследовал рану зондом, покачал сомнительно седой
головой.
Ермак открыл глаза и сосредоточенно устремил их в одну точку. Перед ним проносится его прошлое. Кровавые картины разбоя и убийств так и мечутся в
голове. Инда оторопь берет. Кругом все трупы, трупы. Волжская вода вокруг встреченных его шайкой стругов окрасилась алою кровью, стон и предсмертное хрипение
раненых раздается в его ушах. Стычки со стрельцами и опять… смерть. Кругом лежат мертвые его товарищи, а он один невредимым выходит из этих стычек — разве где маленько поцарапают.
Любопытный экземпляр
раненого не шрапнелью, не пулею, а
головой своего товарища, представляет из себя рядовой Степан Меньшенин.
Бросил Петр Александрович нож на ковер, встал с колен и в угол кабинета пошел, да там и сел, склонив
голову. Пахомыч наклонился над
раненой. Дотронулся до руки ее. Могильным холодом на него повеяло.
Раненый захрипел.
Голова его упала на грудь, между тем как правая рука сжимала висящий на груди золотой медальон.
Раненый в
голову генерал Гернгросс продолжал командовать дивизией, приказав фельдшеру сделать себе спешно перевязку.
Хотя, вследствие теперь установившегося сближения между
раненым князем Андреем и Наташей, приходило в
голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти, не только над Болконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения.
Около того
раненого, очертания
головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали, успокоивали.
Потом повела меня к тому
раненому, который грызет воображаемого немца; действительно, что-то бормочет, вся
голова у него забинтована, и пальцами обеих рук тискает одеяло: «душит!» — сказала Сашенька.
В сумраке темнели неподвижные фигуры солдат. Понуренные
головы в папахах прислонились к холодным штыкам, лица были угрюмые и ушедшие в себя, со скрытыми, неведомыми думами. Неподвижно лежал труп Беспалова. За изгибом люнета, невидно для Резцова, протяжно охал новый
раненый.
Один из докторов в окровавленном фартуке и с окровавленными, небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее), держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял
голову и стал смотреть по сторонам, но выше
раненых. Он очевидно хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени
головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и
ранеными в соединении с тяжестью
головы и с известиями об убитых и
раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки, произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и
раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал).
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда,
головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и
раненые.
— Да, я с вами, — сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал
раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув
голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. — А этого отчего не подняли? — начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.